И если я смеюсь над всякой вещью на этом свете, это для того, чтобы не плакать об этом.©Байрон
не знаю как назвать...Осень она всегда видела издалека. Ощущала её в тёмном дыхании августовских ночей, замечала по жёлтым нитям в листьях яблонь и по лёгкой ломоте в пальцах. Чувствовала её первые признаки, в более холодных утренних рассветах, в красках, в запахах, в любимых страницах книг, в поведении птиц, в полете поздних бабочек и во вкусе воздуха. Осень была для неё и самым страшным, и самым любимым временем года. Также как весна дарит надежды, мечты, будущее, так и осень забирает всё, что мы не успели сделать, всё, что не сбылось, не успелось, всё, что мы не смогли сделать из-за страха, каких-то обстоятельств или собственной несобранности. Осень обнажает не только стволы деревьев и, порой неприглядный пейзаж, осень обнажает человеческие души, делая их такими же хрупкими и невесомыми как осенние листья. Того и гляди, холодный ветер сорвёт их и унесёт куда-то. Никого не интересовала судьба сорванного с ветки листа? Нет, не того, что упал рядом, не того, которого быстро прибрали граблями, чтобы не портил вид лужайки перед домом, а того, что ветер подхватывает и уносит туда, где вы не видите его. Может, он отправил его всего лишь за соседний лес, а может, его путь был таким невероятным, что даже самый бывалый путешественник не поверил бы его рассказам. Как бы там ни было, в город пришла осень, и мадам Бруйаз это чувствовала. Осень ведь необязательно приходит с первыми числами сентября. Это такая своевольная дама, что приходит, когда ей захочется, золотистая, тепло-холодная, поначалу такая добрая; нежными мазками своих кисточек она так аккуратно и любя рисует свои узоры на каждом листочке, на каждом кусте, чтобы потом, не найдя ни в чём совершенства, жёсткой и холодной рукой ободрать всё к чёртовой матери.
У старых людей есть свои милые, любимые привычки, выработавшиеся за долгие-долгие жизни. У одиноких старых людей они превращаются в своеобразные ритуалы, нарушение которых выводит из себя, выбивает из колеи, расстраивает и мешает. У мадам Бруйаз были свои церемонии встречи нового времени года. Она убирала подальше пластинку с шумановскими Грёзами, доставала Брамса, Грига, Вивальди, всех тех, с кем коротала тёмные вечера. Закупала в городе побольше свечей, собирала последние листочки мяты в саду, рвала веточки полыни, чтобы повесить у себя в спальне, делала генеральную уборку, такую, чтобы до весны можно было и не думать о доме. Она боялась темноты. Поэтому, в кладовке был обширный запас лампочек, масляных ламп, фитилей, спичек. Вечерами, как только они из прозрачно-светлых, серебристо-сумрачных переходили в бархатистую и непроглядную тьму, дом начинал светиться изнутри. На каждом окошке стояли свечи, в глубине комнат горели лампы под старинными тряпичными абажурами. Можно было подумать, что там собирается большая компания, чтобы весело провести время. Но к миссис Бруйаз никто не приходил. Её дом был не то чтобы далеко от городка, но огромный сад, деревенская дорога и поле отделяли её от того мира и оставляли старую вдову в одиночестве. Она не могла себя причислить к горожанам, не могла и сказать, что живёт за городом. Скорее всего, она жила где-то между… Между городом и дикой природой. Её старый дом был некой границей. В проезжавших мимо редких машинах знали, что раз они проезжают дом старой Бруйаз, то уже рукой подать и до города. А город был так себе. Захолустный городишко. Скорее посёлок, претендующий на это гордое звание. Один из тысяч маленьких провинциальных городков, о которых нигде и никогда не пишут, о которых узнать можно только в справочниках или по указателям съездов на магистралях. Но и там люди живут. И она жила, старея, никого не видя, исправно получая, правда, газету, пожизненную подписку на которую она когда-то давно в прошлой жизни выиграла вместе со своим мужем. Муж умер так давно, что она уже и не помнила, как они жили с ним. Кажется, им дано было около года, не больше. Но она успела родить сына, и даже показать ему его, прежде чем муж заснул навсегда. И поэтому ей казалось, что в жизни она сначала была одна и сама по себе, а потом как-то сразу у неё появился ребёнок. Мальчик. Чтобы в очередной раз доказать, что все женщины влюблены в своих сыновей.
В свои 65 она выглядела чудо как хорошо. Правда, оценить-то было некому кроме продавцов в магазинах, но они не обращали на неё внимания. Высокая, почти высохшая, но ещё крепко державшаяся на ногах, она сохранила лёгкость походки, живость движений, яркий, как в молодости цвет глаз. Короткие седые волосы заботливо прикрывали уши и часть шеи. Морщины у глаз, на лбу, около рта придавали ей какое-то доброе очарование, словно они и старили её, и делали лучше, добрее, честнее с самой собой и окружающим миром. Зрение начало давно подводить её и мадам Бруйаз всегда носила с собой очки. Очки висели на серебряной цепочке у неё на шее, чтобы можно было в любой момент надеть их, и также быстро скинуть. Руки были измучены артритом, поэтому она давно уже скинула все свои любимые массивные серебряные кольца. Изредка, доставала шкатулку со всякими побрякушками, перебирала их, вспоминала, улыбалась то грустно, то радостно. Никогда она не смотрела альбомы с фотографиями. Они были убраны в нижний ящик её комода в спальне. Много-много лет назад она запретила себе глядеть на лица, которые запечатлела фотокамера. У неё была причина для такого поступка, но об этом потом. Если бы у неё было много детей, любивших приезжать сюда на выходные и привозить внуков, то малыши были бы очарованы домом, покорены им на всю жизнь и навеки вписаны в его историю. Им бы понравились тёмные углы, встроенные в стены платяные шкафы и скрипучие таинственные лестницы, ниши у окон, резная мебель, несуразное расположение комнат, чердак, заваленный всяким старьём, среди которого только ребёнок может отыскать для себя невероятные драгоценности. Детям понравилось бы играть здесь в прятки, представлять дом пиратским кораблём или пещерой золотоискателей, они бы с удовольствием играли в индейцев в саду, строили шалаши и запруды около небольшого ручья, крались бы вечерами по веранде, выслеживая друг друга, валялись бы с книгами на ковре в гостиной… Но внуков не было, поэтому она любила дом сама. Любила, как только может любить своё жилище человек никогда его не покидавший больше чем на пару дней. Дом дышал вместе с ней, любовался рассветами, прятался от ночных теней, скрипел, слушал гул пламени в печке, шум дождя в водостоках, старел, дичал и ощущал их общее безмерное одиночество. Они оба просыпались очень рано, перед рассветом, желая поймать первые солнечные лучи из кухни на восточной стороне дома. И сегодня тоже мадам Бруйаз проснулась, полежала немного в кровати, встала и, накинув халат, спустилась в кухню. Поставила на плиту чайник и принялась смотреть в окно, наблюдая за светлеющим краем неба. Трава в саду покрылась лёгкой изморосью. Женщина подумывала о том, что надо будет собрать утренний урожай паданцев. Очень уж она любила хрустящие, чуть тронутые морозом яблоки. Напевая себе под нос и готовя завтрак, она думала о делах на сегодня. Повернув голову на шум у двери, она улыбнулась и пошла забрать газету. Это она шмякнулась как раз ей на порог, что было силы запущенная ещё слабой рукой разносчика. Бруйаз знала, что мальчик, развозящий газеты боится подходить к её дому. Знала она и то, что он ради неё проделывает достаточно долгий путь, чтобы запулить к её крыльцу газету, вздохнуть с облегчением и что есть мочи закрутить педали своего старенького велосипеда, припустив обратно к городу, чтобы развезти остальное. Открыв дверь как раз, чтобы увидеть, как мальчик исчезает за поворотом, и, всё ещё улыбаясь, она подняла газету и вернулась обратно в дом. Утро неспешно текло, нежась в ещё прохладных лучах взошедшего солнца, в столбиках пыли, разлетающихся от движений женщины и таких заметных в ярком свете. Заварился чай, сварились два яйца, джем оказался на столе и пара сухариков. Удобно устроившись перед чашкой, женщина потянулась за лежащей на краю стола газетой и развернула её на первой полосе новостей. Кажется, там было что-то об экономике и плохих показателях, о курсах валют и прогнозах погоды. Пролистав несколько страниц и не спеша попивая чай, она только собралась было намазать сухарик джемом, как фотография мужчины средних лет привлекла её внимание, а потом утро осыпалось тысячами маленьких острых осколков, впивающихся в её сердце. Также больно было около 15 лет назад, когда она впервые увидела его фотографию в газете. Сюжет был весьма избитым: молодой бизнесмен разводился с женой, с какой-то актриской второго плана, блистающей только в публичных скандалах. Потом он попадался ей на глаза ещё, кажется, в связи с успешным заключением какого-то договора. Но сегодняшняя статья просто лишила её всех, самых малых, что ей остались, жалких надежд… Он снова женился. Он снова не написал ей ни об этом, ни о том, что у него есть сын 6 лет отроду. Сколько времени прошло с тех пор, как её мальчик уехал? Двадцать два долгих года… Что вечность в сравнении с этим сроком? Сейчас ему сорок, ей шестьдесят пять. Он исправно присылал и присылает деньги на её счёт в банке. Значит, знает, что она ещё жива. Но он никогда не писал, не звонил, не присылал открыток к праздникам или телеграмм. Она узнавала его даже сейчас. Хотя в тот последний раз, когда они виделись, ему было восемнадцать. Он окончил школу, он собирался в колледж. В далёкое, непонятное ей место, которое почему-то манило его больше, чем этот дом и сад. И он уехал. Он обернулся несколько раз, оживлённо махая ей рукой из окна автобуса, и пропал. Сначала приходили письма, потом короткие отписки, а потом только деньги. Мадам Бруйаз сначала во всём винила большой город, который отнял у её мальчика сердце. Потом винила себя, за то, что плохо воспитала его. А потом … а потом она просто жила, стараясь не думать, что где-то у неё есть сын, и больше никогда не доставая из ящика комода его детские фотографии. Ей вспомнилось одно из далёких воскресных утр на этой же кухне, когда она разбудила его в несусветную рань, невзирая на его протесты, вытащила из постели, умыла и посадила завтракать, только ради того, чтобы встретить рассвет на реке. Ей хотелось показать ему, как красив может быть мир, если уметь видеть. И он сидел за столом, ещё сонный, тёплый, пахнущий детством, и ел блины, а она заворачивала им бутерброды на сегодняшний день и напевала песенку про лягушку. А потом он сам вымыл за собой тарелку и обнял её, повиснув на талии. Тот день был для них обоих чудесным. Помнит ли он сейчас через года то утро? Вспоминает ли сад, сбор яблок и варенье, что она делала специально для него? Свою комнату, где и сейчас всё так, как в тот день, когда он уехал? Она растила его, читая ему книги, рассказывая чудесные истории, которые словно для него одного рождались у неё в голове. Они вместе рисовали, лепили, строили скворечники, подбирали голодных котят и щенков, брошенных птенцов. Он искренне верил всему, что она ему говорила, кажется, до пятнадцати лет. А потом, на этой же кухне, в ответ на её шутливое замечание о том, что волшебство существует и это факт, он нехорошо усмехнулся, скептически поднял брови и пробормотал что-то про выживающих из ума одиноких женщин. С того дня она больше не выбирала ему книг и не рассказывала своих историй. И хотя, у них были разные жизни, всё равно, в каждом дне он был с ней рядом. Она жила в их доме, он помнил, как родился её сын. Повсюду были старые, но знакомые и ему вещи, хранившие прикосновения его рук, его тепло, его детское лицо, заливистый беззаботный смех и сотни проказ.
Мадам Бруйаз взяла со стула шаль, набросила себе её на плечи и вышла через чёрный ход в сад. Подумать только, здесь всё ещё было раннее утро, а ей показалось, что прошло, по крайней мере, полдня, пока она разбиралась в своих воспоминаниях. Иней на траве начал таять под лучами солнца, алмазные капельки заиграли на румяных, чуть подмороженных боковинках яблок. Под её ногами хрустнуло несколько упавших сухих листьев. Небо было ясным, налетевший на неё ветер, чуть было не сорвал шаль, разозлился из-за неудачи и с досады растрепал седые волосы. Стёкла в окнах дома тоненько звенели под порывами ветра, женщина знала, что в комнатах гуляют сквозняки. Она стояла в саду и плакала. Дорожки слёз пролегли по щекам, скатились по подбородку. Она глядела на дом, на яблоневые деревья, слышала, как медленно и лениво журчит ручей, и спрашивала себя, что же ей делать? Жить дальше, чтобы слушать Грига и Шумана? Ухаживать за деревьями? Готовить не нужный никому пирог по выходным? Зажигать свечи по вечерам? Бояться темноты, одиночества, немощности? Жить только для этого дома? Она закрыла лицо руками, желая ничего не видеть вокруг себя. Двадцать с лишним лет она отдала этому месту. Она могла бы поехать в тот большой город, могла бы найти сына, оттаскать его за уши, шлёпнуть пониже спины, как она делала раньше, наказывая его за шалости. Но она осталась. И теперь ей нестерпимо хотелось уйти. Прекратить всё это, потому что, то, чего она так ждёт и желает всем своим сердцем, не случится. Потому что у её жизни нет никакой цели, и нет на земле человека, который бы помнил её, когда она уйдёт. Так какая разница, когда уходить? Сейчас, или ещё через десять-пятнадцать лет? Что изменится? Она всё равно почти уже не в силах поддерживать в порядке свой дом. Отсюда очень хорошо видно, как перекосились от времени и непогоды окна, как облезла краска, как почти развалилось крыльцо. Он сможет побыть и в одиночестве некоторое время. А потом… потому у него будут новые хозяева, которые выкинут весь хлам оттуда, все её вещи. Старые пластинки заменят компакт дисками, книги – журналами, сушёные сухарики – тостами, печь – паровым отоплением. Опустив руки, она посмотрела в окна кухни и прошептала что-то. Кажется, это было одно лишь слово «отпусти». И так тихо оно было произнесено, что никто бы из людей не услышал. Но услышал дом. Застонал, заскрипел, распахнул форточки, захлопал тяжёлыми шторами, печной дверцей, шкафами. Услышал и сад, протестующее зашелестел ветками, загрохотал яблоками, падающими на землю… и притих. Все притихли. Только смотрели на мадам Бруйаз. Вода в ручье перестала течь. Дом захлопнул все окна. И тут, налетевший порыв ветра, накинулся на женщину, завертел её, закружил… И она рассыпалась сухими листьями, разлетелась по саду, унеслась за изгородь, прочь.
Из подъехавшего чёрного линкольна вышел красивый мужчина среднего возраста. Он бросился к забору, увидев в саду силуэт женщины, потом поморгал, присмотрелся и понял, что ему показалось. Сад был пуст. Подсмеиваясь сам над собой, он прошел к дому, стукнул пару раз в дверь и громко крикнул «мама!».
У старых людей есть свои милые, любимые привычки, выработавшиеся за долгие-долгие жизни. У одиноких старых людей они превращаются в своеобразные ритуалы, нарушение которых выводит из себя, выбивает из колеи, расстраивает и мешает. У мадам Бруйаз были свои церемонии встречи нового времени года. Она убирала подальше пластинку с шумановскими Грёзами, доставала Брамса, Грига, Вивальди, всех тех, с кем коротала тёмные вечера. Закупала в городе побольше свечей, собирала последние листочки мяты в саду, рвала веточки полыни, чтобы повесить у себя в спальне, делала генеральную уборку, такую, чтобы до весны можно было и не думать о доме. Она боялась темноты. Поэтому, в кладовке был обширный запас лампочек, масляных ламп, фитилей, спичек. Вечерами, как только они из прозрачно-светлых, серебристо-сумрачных переходили в бархатистую и непроглядную тьму, дом начинал светиться изнутри. На каждом окошке стояли свечи, в глубине комнат горели лампы под старинными тряпичными абажурами. Можно было подумать, что там собирается большая компания, чтобы весело провести время. Но к миссис Бруйаз никто не приходил. Её дом был не то чтобы далеко от городка, но огромный сад, деревенская дорога и поле отделяли её от того мира и оставляли старую вдову в одиночестве. Она не могла себя причислить к горожанам, не могла и сказать, что живёт за городом. Скорее всего, она жила где-то между… Между городом и дикой природой. Её старый дом был некой границей. В проезжавших мимо редких машинах знали, что раз они проезжают дом старой Бруйаз, то уже рукой подать и до города. А город был так себе. Захолустный городишко. Скорее посёлок, претендующий на это гордое звание. Один из тысяч маленьких провинциальных городков, о которых нигде и никогда не пишут, о которых узнать можно только в справочниках или по указателям съездов на магистралях. Но и там люди живут. И она жила, старея, никого не видя, исправно получая, правда, газету, пожизненную подписку на которую она когда-то давно в прошлой жизни выиграла вместе со своим мужем. Муж умер так давно, что она уже и не помнила, как они жили с ним. Кажется, им дано было около года, не больше. Но она успела родить сына, и даже показать ему его, прежде чем муж заснул навсегда. И поэтому ей казалось, что в жизни она сначала была одна и сама по себе, а потом как-то сразу у неё появился ребёнок. Мальчик. Чтобы в очередной раз доказать, что все женщины влюблены в своих сыновей.
В свои 65 она выглядела чудо как хорошо. Правда, оценить-то было некому кроме продавцов в магазинах, но они не обращали на неё внимания. Высокая, почти высохшая, но ещё крепко державшаяся на ногах, она сохранила лёгкость походки, живость движений, яркий, как в молодости цвет глаз. Короткие седые волосы заботливо прикрывали уши и часть шеи. Морщины у глаз, на лбу, около рта придавали ей какое-то доброе очарование, словно они и старили её, и делали лучше, добрее, честнее с самой собой и окружающим миром. Зрение начало давно подводить её и мадам Бруйаз всегда носила с собой очки. Очки висели на серебряной цепочке у неё на шее, чтобы можно было в любой момент надеть их, и также быстро скинуть. Руки были измучены артритом, поэтому она давно уже скинула все свои любимые массивные серебряные кольца. Изредка, доставала шкатулку со всякими побрякушками, перебирала их, вспоминала, улыбалась то грустно, то радостно. Никогда она не смотрела альбомы с фотографиями. Они были убраны в нижний ящик её комода в спальне. Много-много лет назад она запретила себе глядеть на лица, которые запечатлела фотокамера. У неё была причина для такого поступка, но об этом потом. Если бы у неё было много детей, любивших приезжать сюда на выходные и привозить внуков, то малыши были бы очарованы домом, покорены им на всю жизнь и навеки вписаны в его историю. Им бы понравились тёмные углы, встроенные в стены платяные шкафы и скрипучие таинственные лестницы, ниши у окон, резная мебель, несуразное расположение комнат, чердак, заваленный всяким старьём, среди которого только ребёнок может отыскать для себя невероятные драгоценности. Детям понравилось бы играть здесь в прятки, представлять дом пиратским кораблём или пещерой золотоискателей, они бы с удовольствием играли в индейцев в саду, строили шалаши и запруды около небольшого ручья, крались бы вечерами по веранде, выслеживая друг друга, валялись бы с книгами на ковре в гостиной… Но внуков не было, поэтому она любила дом сама. Любила, как только может любить своё жилище человек никогда его не покидавший больше чем на пару дней. Дом дышал вместе с ней, любовался рассветами, прятался от ночных теней, скрипел, слушал гул пламени в печке, шум дождя в водостоках, старел, дичал и ощущал их общее безмерное одиночество. Они оба просыпались очень рано, перед рассветом, желая поймать первые солнечные лучи из кухни на восточной стороне дома. И сегодня тоже мадам Бруйаз проснулась, полежала немного в кровати, встала и, накинув халат, спустилась в кухню. Поставила на плиту чайник и принялась смотреть в окно, наблюдая за светлеющим краем неба. Трава в саду покрылась лёгкой изморосью. Женщина подумывала о том, что надо будет собрать утренний урожай паданцев. Очень уж она любила хрустящие, чуть тронутые морозом яблоки. Напевая себе под нос и готовя завтрак, она думала о делах на сегодня. Повернув голову на шум у двери, она улыбнулась и пошла забрать газету. Это она шмякнулась как раз ей на порог, что было силы запущенная ещё слабой рукой разносчика. Бруйаз знала, что мальчик, развозящий газеты боится подходить к её дому. Знала она и то, что он ради неё проделывает достаточно долгий путь, чтобы запулить к её крыльцу газету, вздохнуть с облегчением и что есть мочи закрутить педали своего старенького велосипеда, припустив обратно к городу, чтобы развезти остальное. Открыв дверь как раз, чтобы увидеть, как мальчик исчезает за поворотом, и, всё ещё улыбаясь, она подняла газету и вернулась обратно в дом. Утро неспешно текло, нежась в ещё прохладных лучах взошедшего солнца, в столбиках пыли, разлетающихся от движений женщины и таких заметных в ярком свете. Заварился чай, сварились два яйца, джем оказался на столе и пара сухариков. Удобно устроившись перед чашкой, женщина потянулась за лежащей на краю стола газетой и развернула её на первой полосе новостей. Кажется, там было что-то об экономике и плохих показателях, о курсах валют и прогнозах погоды. Пролистав несколько страниц и не спеша попивая чай, она только собралась было намазать сухарик джемом, как фотография мужчины средних лет привлекла её внимание, а потом утро осыпалось тысячами маленьких острых осколков, впивающихся в её сердце. Также больно было около 15 лет назад, когда она впервые увидела его фотографию в газете. Сюжет был весьма избитым: молодой бизнесмен разводился с женой, с какой-то актриской второго плана, блистающей только в публичных скандалах. Потом он попадался ей на глаза ещё, кажется, в связи с успешным заключением какого-то договора. Но сегодняшняя статья просто лишила её всех, самых малых, что ей остались, жалких надежд… Он снова женился. Он снова не написал ей ни об этом, ни о том, что у него есть сын 6 лет отроду. Сколько времени прошло с тех пор, как её мальчик уехал? Двадцать два долгих года… Что вечность в сравнении с этим сроком? Сейчас ему сорок, ей шестьдесят пять. Он исправно присылал и присылает деньги на её счёт в банке. Значит, знает, что она ещё жива. Но он никогда не писал, не звонил, не присылал открыток к праздникам или телеграмм. Она узнавала его даже сейчас. Хотя в тот последний раз, когда они виделись, ему было восемнадцать. Он окончил школу, он собирался в колледж. В далёкое, непонятное ей место, которое почему-то манило его больше, чем этот дом и сад. И он уехал. Он обернулся несколько раз, оживлённо махая ей рукой из окна автобуса, и пропал. Сначала приходили письма, потом короткие отписки, а потом только деньги. Мадам Бруйаз сначала во всём винила большой город, который отнял у её мальчика сердце. Потом винила себя, за то, что плохо воспитала его. А потом … а потом она просто жила, стараясь не думать, что где-то у неё есть сын, и больше никогда не доставая из ящика комода его детские фотографии. Ей вспомнилось одно из далёких воскресных утр на этой же кухне, когда она разбудила его в несусветную рань, невзирая на его протесты, вытащила из постели, умыла и посадила завтракать, только ради того, чтобы встретить рассвет на реке. Ей хотелось показать ему, как красив может быть мир, если уметь видеть. И он сидел за столом, ещё сонный, тёплый, пахнущий детством, и ел блины, а она заворачивала им бутерброды на сегодняшний день и напевала песенку про лягушку. А потом он сам вымыл за собой тарелку и обнял её, повиснув на талии. Тот день был для них обоих чудесным. Помнит ли он сейчас через года то утро? Вспоминает ли сад, сбор яблок и варенье, что она делала специально для него? Свою комнату, где и сейчас всё так, как в тот день, когда он уехал? Она растила его, читая ему книги, рассказывая чудесные истории, которые словно для него одного рождались у неё в голове. Они вместе рисовали, лепили, строили скворечники, подбирали голодных котят и щенков, брошенных птенцов. Он искренне верил всему, что она ему говорила, кажется, до пятнадцати лет. А потом, на этой же кухне, в ответ на её шутливое замечание о том, что волшебство существует и это факт, он нехорошо усмехнулся, скептически поднял брови и пробормотал что-то про выживающих из ума одиноких женщин. С того дня она больше не выбирала ему книг и не рассказывала своих историй. И хотя, у них были разные жизни, всё равно, в каждом дне он был с ней рядом. Она жила в их доме, он помнил, как родился её сын. Повсюду были старые, но знакомые и ему вещи, хранившие прикосновения его рук, его тепло, его детское лицо, заливистый беззаботный смех и сотни проказ.
Мадам Бруйаз взяла со стула шаль, набросила себе её на плечи и вышла через чёрный ход в сад. Подумать только, здесь всё ещё было раннее утро, а ей показалось, что прошло, по крайней мере, полдня, пока она разбиралась в своих воспоминаниях. Иней на траве начал таять под лучами солнца, алмазные капельки заиграли на румяных, чуть подмороженных боковинках яблок. Под её ногами хрустнуло несколько упавших сухих листьев. Небо было ясным, налетевший на неё ветер, чуть было не сорвал шаль, разозлился из-за неудачи и с досады растрепал седые волосы. Стёкла в окнах дома тоненько звенели под порывами ветра, женщина знала, что в комнатах гуляют сквозняки. Она стояла в саду и плакала. Дорожки слёз пролегли по щекам, скатились по подбородку. Она глядела на дом, на яблоневые деревья, слышала, как медленно и лениво журчит ручей, и спрашивала себя, что же ей делать? Жить дальше, чтобы слушать Грига и Шумана? Ухаживать за деревьями? Готовить не нужный никому пирог по выходным? Зажигать свечи по вечерам? Бояться темноты, одиночества, немощности? Жить только для этого дома? Она закрыла лицо руками, желая ничего не видеть вокруг себя. Двадцать с лишним лет она отдала этому месту. Она могла бы поехать в тот большой город, могла бы найти сына, оттаскать его за уши, шлёпнуть пониже спины, как она делала раньше, наказывая его за шалости. Но она осталась. И теперь ей нестерпимо хотелось уйти. Прекратить всё это, потому что, то, чего она так ждёт и желает всем своим сердцем, не случится. Потому что у её жизни нет никакой цели, и нет на земле человека, который бы помнил её, когда она уйдёт. Так какая разница, когда уходить? Сейчас, или ещё через десять-пятнадцать лет? Что изменится? Она всё равно почти уже не в силах поддерживать в порядке свой дом. Отсюда очень хорошо видно, как перекосились от времени и непогоды окна, как облезла краска, как почти развалилось крыльцо. Он сможет побыть и в одиночестве некоторое время. А потом… потому у него будут новые хозяева, которые выкинут весь хлам оттуда, все её вещи. Старые пластинки заменят компакт дисками, книги – журналами, сушёные сухарики – тостами, печь – паровым отоплением. Опустив руки, она посмотрела в окна кухни и прошептала что-то. Кажется, это было одно лишь слово «отпусти». И так тихо оно было произнесено, что никто бы из людей не услышал. Но услышал дом. Застонал, заскрипел, распахнул форточки, захлопал тяжёлыми шторами, печной дверцей, шкафами. Услышал и сад, протестующее зашелестел ветками, загрохотал яблоками, падающими на землю… и притих. Все притихли. Только смотрели на мадам Бруйаз. Вода в ручье перестала течь. Дом захлопнул все окна. И тут, налетевший порыв ветра, накинулся на женщину, завертел её, закружил… И она рассыпалась сухими листьями, разлетелась по саду, унеслась за изгородь, прочь.
Из подъехавшего чёрного линкольна вышел красивый мужчина среднего возраста. Он бросился к забору, увидев в саду силуэт женщины, потом поморгал, присмотрелся и понял, что ему показалось. Сад был пуст. Подсмеиваясь сам над собой, он прошел к дому, стукнул пару раз в дверь и громко крикнул «мама!».
@темы: Очерки...
-
-
08.02.2010 в 10:58Мне было мало. Очень выразительно.
Хотя этот рассказ ни убавить ни прибавить - все на месте.
Захотелось узнать, какие у тебя есть еще краски. Такого автора, как ты, всегда очень хочется пограбить на самые различные эмоции, знаешь, особенно такие, которые внутри одного человека, а не между несколькими.
Большое спасибо
-
-
08.02.2010 в 10:59И разное.
-
-
08.02.2010 в 16:44-
-
25.03.2010 в 18:31-
-
25.03.2010 в 20:29-
-
25.03.2010 в 20:58Но написано правда очень хорошо.
-
-
25.03.2010 в 21:26-
-
25.03.2010 в 21:39-
-
25.03.2010 в 22:56-
-
26.03.2010 в 17:51